На отшибе

264

На отшибе

Махал Махалыч – звали его в селе. Без юмору, без смешинки народу скучно, особенно в нынешнее сумеречное время. Колхоз давно прихлопнули, какого-то управляющего вместо председателя привезли.

Да ладно бы мужика – бабу. Утром она приезжает из райцентра на машине, вечером таким же макаром уезжает. Это как – чтобы председатель, ну пусть и управляющий по-теперешнему, жил не в селе, вместе с народом, которым руководить приставлен, а где-то на стороне? Это все равно, как не мать, а мачеха в доме. Чужая.

Ну, да где ему разобраться во всех этих новых порядках. Тут с собой – и то не все ясно. Хоть то же имя взять: в детстве был Мишкой, в женихах – Михаилом. А как зажил семейной жизнью, да попер на колхозной работе в передовиках – так и в Михаила Михайловича произвели.

А потом всему – крах. Колхозу, привычной жизни. Да и семейной тоже. Выросшие дети разъехались, жену схоронил. Сейчас ему даже говорить с сельчанами – и то не больно охота. Он и взял манеру: спросят о чем – поглядит недоуменно, да и махнет рукой.

Ну, и как тут было народу не воспользоваться моментом, Махал Махалычем не наречь? Сказать честно, он и не обижается на это то ли имя, то ли прозвище: пускай тешатся, от него не убудет. Хотя где-то глубоко внутри себя…

Народ ведь какой: за глаза – Махал Махалыч, а как в водонапорной башне поломка, как пересохнет в колонке вода – так и идут во двор к нему, к его колодцу, и тут уж если не полной регалией, так хотя бы Михалычем назовут.

Колодец Михалыч соорудил по двум причинам. Первая – живет на отшибе, на самом краю села, и когда строили водопровод, при советском еще времени, то ли труб не хватило, то ли еще чего, но до его дома линию не довели.

А второе – не больно ему водопроводная вода и нравится. Потому как железом отдает. Ржавчиной. Вот он и почистил заброшенный, вырытый в огороде еще дедом, колодец, подновил сруб, крышу над ним поставил.

Еще и красочкой синенькой прошелся по ней – пусть веселее глядится. Цепку крепкую в райцентре купил. Ну, и стал пользоваться своей персональной водой, еще и односельчан время от времени выручает.

Но вот однажды зашла в его двор женщина совсем незнакомая. И мало того, что незнакомая, еще и всем видом не своя, не деревенская.

Местные бабенки больше в байковых халатах ходят, а эта в цветастом сарафане; местные повязывают платок узлом под подбородком, а у этой платок – чудное дело – жгутом перекручен, и концы его отведены назад. Получается, голова как венком опоясана. Кто такая?

Вышел Михалыч по такому случаю на крыльцо.

– Здравствуйте. Говорят, у вас колодец есть. Можно, я водички наберу? – спросила незнакомка.

Тут уж не отмахнешься, пришлось отвечать:

– Чего же нельзя. Для того и сделано.

Тем же вечером пришел за водой Василий, давний Михалычев дружок, с которым они вместе когда-то и пахали, и сеяли. Присели на крылечко, закурили.

– Ты подумай, Михалыч, совсем народу работы не стало. На посевную своих людей из района привезла. Управляющая-то. Убирать, говорит, они же будут. Объясняет: у них техника такая, что вы в ней не сообразите.

Михалыч, по привычке, молчал. А Василий шел дальше:

– И чем теперь местному народу заниматься? Только и остается – самогон гнать.

В ответ опять – молчок. Дружок осерчал:

– Ты совсем немтырем становишься. Женился бы, что ли. Вон и невеста в селе объявилась.

– Кто такая? – отверз, наконец, уста Михалыч.

– А-а, интересно все же… Бабенка вполне справная, стала на квартиру в пустой Дунькин дом. Говорят, картины рисует. Ненашенское, конечно, занятие, и потому непонятно, чего она в нашем селе забыла. Ну, да у всякого свои причины. Так что заказывай, Михылыч, картину.

Михалыч, опять свое прозвище оправдывая, только рукой махнул: зачем ему?

А перед сном, поужинав хлебом с кружкой молока, вдруг задумался: а чего бы ему и вправду не завести в доме картину? Стена-то над диваном все равно пустая. Над кроватью – тут всегда ковер висел.

Пока жива была матушка, это была картина с крутошеими лебедями, плавающими в пруду, и девицами вдоль по бережку – пышноволосыми, глазастыми, с красными, что тебе яблоки, щеками – тоже, видно, какой-то художник нарисовал.

Они с женой завели уже настоящий ковер, фабричного производства, с цветными узорами да разводами. Он и сейчас висит, и никакого другого, пожалуй, больше не предвидится. А вот над диваном…

И когда женщина в перевитой косынке пришла за водой в другой раз, он решил не отмахиваться, а поговорить с ней по-человечески. Для начала спросил имя-отчество. Она несмело представилась:

– Милана… Можно без отчества.

Он удивился про себя: Милана? Это еще что за имя? Маланьи в их краях – да, водились, но ведь это когда было-то. Сейчас имена другие пошли. А Милана… это почти что милая. Это же выговорить невозможно! И зачем выдумывать такие трудные имена?!

ЧИТАТЬ ТАКЖЕ:  Настоящая Снегурочка

В общем, обошелся без имени. И когда эта… Милана… шла уже назад, от колодца, остановил ее вопросом:

– Вы, говорят, картины рисуете? Я бы, пожалуй, приобрел одну.

– А вы приходите ко мне. Посмотрите, может, какая и понравится.

И на другой день они пошли к ней вместе. Ведро с водой нес он, Михалыч. Ну, а как же? Не пойдешь же рядом с нагруженной женщиной порожняком.

Дунькин дом – известное дело – не дом, а домишко. Хозяйка давно умерла, и никто не подправлял рассохшиеся полы, не подновлял обсыпающуюся штукатурку. И все в доме было, как при хозяйке – по старинке: стол, лавки вокруг стола, кровать у стены.

А вот картины, на полу вдоль стены расставленные – это внове. Стал разглядывать. Девчонка сидит на лавке, голыми ногами болтает – ну, это он и без картины каждый день может увидеть. Мальчонка белоголовый…

В их селе, после того, как сюда повалили откуда-то из своих краев армяне, больше черноголовые да черноглазенькие бегают. Он, Михалыч, с советских времен привык все национальности равными считать, и против армян ничего не имеет: раз там, на родине, стало вам плохо, живите у нас, земли на всех хватит.

А все-таки обидно, что светленьких-то голов среди играющей на улице пацанвы почти не стало. И имена… Ашотик, Гарик, Левон – кличут по вечерам женщины, созывая ребятишек домой. И не слышно знакомого: Иван, Вовка, Петька… да тот же Мишка, в конце концов…

Однако он пришел сюда не за тем, чтобы об именах размышлять. Он пришел за картиной. И вот, кажется, та, которую он унесет домой. Совсем простенькая картинка – букет цветов.

И все они такие знакомые-раззнакомые: ромашки да васильки, да желтая кашка, да ржаные колоски среди них. Лето красное минет, а они у него над диваном так и будут цвести – глаз радовать, душу греть.

– Вот, эту возьму. Говорите цену.

– Да вы можете и не платить ничего. А лучше наделали бы мне рамочек. Рамочек мне не хватает.

С тех пор так и повелось: то она к нему за водой, то он к ней с рамочками. Народ, конечно, все это наблюдал, делал прогнозы. Озвучил их тот же Василий:

– А что, Михалыч, не пора ли тебе в сам-деле… У вас ведь уже кооператив образовался: она рисует, ты рамочки мастеришь. Вы бы ладком, мирком – да за свадебку…

Михалыч не стал отмахиваться, ответил словами:

– Людей на старости лет смешить?

А сам тем же утром, когда она пришла за водой, вдруг взял да сказал:

– И чего мы ходим туда-сюда? Оставайся у меня насовсем.

Ее, кажется, не обидело, что он без согласования с ней на «ты» перешел. Дружелюбно, даже с улыбкой, ответила:

– Хорошо, Михаил.

У него по сердцу как ангел пробежал: Михаилом назвала. Именем, от которого он почти отвык.

Старенький чемоданишко – все, что она принесла вечером. «О-о-о» – пропела уважительно, оглядев его дом и сравнив с Дунькиными «хоромами».

Свадьба – какая уж там свадьба. Но стол они, уже вместе, собрали, друг напротив дружки сели. Михалыч наполнил рюмочки взятой по такому случаю беленькой. Без лишних, ненужных слов, чокнулись. Выпили. Потянулись вилками к салату.

Михалычу и от одной рюмки хорошо стало. А она – заметил он – была не прочь еще выпить, только сказать не решалась. Так он и не стал ждать никаких слов, взял да налил по новой.

После второй вдруг и разговорился: стал рассказывать про то, что жили они с женой ладно, и детей вырастили вроде неплохих – все в городе теперь живут, работают, детей, то есть внуков его, растят, да уж больно редко навещают.

Скучно им в сельской, как они говорят, глуши, а ему скучно одному. Но вот теперь, когда они будут вместе…

Милана сама вдруг потянулась к бутылке, налила и ему, и себе, вот только ждать его на этот раз не стала – опрокинула рюмашку первая, а, выпив, посмотрела на него туманно и даже как бы с легкой усмешечкой.

– Ладно жили, говоришь? Это хорошо. Это просто замечательно. А вот у меня ладно никогда не было. Никогда! Даже в детстве. Отец пил, мать пила. Школу кое-как кончила – что дальше? Учительница по рисованию говорит: у тебя талант, развивать надо, а… на какие шиши? Родителям не до меня… В общем, ушла я из дома.

Михалыч слушал, сочувствуя гостье всей душой.

– Ну и – как же ты дальше?

– А как многие такие же… Общага… официантка в кафешке… по вечерам картинки малюю… кавалеров меняю, как перчатки…

Милана опять потянулась к бутылке, опять выпила, не дожидаясь его, и понесла совсем уж непотребное:

ЧИТАТЬ ТАКЖЕ:  Мажор и автослесарь

– Думаешь, обрадовал меня, осчастливил? Да я, если бы захотела, могла бы и в городе… не хуже, а лучше, чем в вашей дыре… у вас тут теперь даже молока не купишь – крестьяне, называются…

Он слушал ее, дивясь и не веря, что человек может так быстро перемениться: вот только тихой да кроткой была, вот только имя свое – Милана – оправдывала, и вдруг – на тебе…

Когда ее речи стали совсем уж дерзкими и путаными, он, сам того от себя не ожидая, стукнул кулаком по столу:

– А ну, марш на диван! Под свою картину…

Милана («да какая там «милая» – глаза бы не глядели!») упала на диван кулем, и всю-то ноченьку ворочалась, бормотала чего-то, вздыхала со стоном, будто кто ее душил, – ну да, с ней все понятно, а он-то чего в потолок глядит?

Глядит, и костерит сам себя последними словами: красоты захотел, дурак? Ну, ешь теперь полной ложкой. Да запивай еще. Пример перед глазами…

Ругал Василия: ладно он, Михалыч, с краю села живет, а тот-то в самой середке – неужто за ней ничего не замечали? Чего ж не сказал, не упредил? Нет – «женился бы в сам-деле…»

А сам что – маленький? – обрушивался опять на себя. – Свою жену сызмальства знал, потому без ошибки и вышло. А тут… загорелось ему… одному, вишь, скучно… зато теперь больно весело стало…

Потом в его измученную горькими мыслями головушку пришла такая: да что – она одна, что ли, вот так-то? Как все перевернулось в стране, как пошла эта дурная перестройка, как пооставались люди без работы – многие стали находить утешение в бутылке. Где-то ведь ее отец работал до этого. И мать. Что не спросил?..

Да что спрашивать – у них в селе, что ли, не так? Василий правильно сказал: люди бесхозные остались, государству ненужные. А приезжающая управляющая – она сама человек подневольный. Что велят, то и делает. Велят работников из района везти – она и везет. А что местных оставили без работы…

Без работы человек дичает. Даже личным хозяйством – и то не хочет заниматься. Она, Миланка-то, верно сказала: только называемся крестьянами. Это же надо: молока в деревне теперь не найти!

А если и купишь – то только у тех же армян. Они-то сразу поняли, что на чужой земле их никто кормить не будет, понастроили хлевов да сараев, завели скотину. Раньше, при колхозах, как весна – один колхозный трактор пашет все личные усады сразу – они так и шли за домами, один за другим, образуя одно поле.

Людо-дорого было потом смотреть, как хозяева торят межи, восстанавливая границы своего усада, как дружно, все семейством, сажают картошку – основную крестьянскую еду. А теперь… Теперь на тех усадах, на той земельке, что кормила их, стоят армянские скотьи постройки, а где их нет – земля зарастает ивняком и чертополохом.

Милана с утра глядела искоса, обидчиво, но когда он позвал ее пить чай, сникла вдруг, опять стала тихой.

– Вот, теперь ты знаешь, какая я.

Не дождавшись в ответ ни звука, сказала еще:

– Пойду, наверно, в свой домок.

И опять он промолчал.

Так, молча, и допил чай, вышел на улицу. Сошел с крылечка, поднял голову к небу. Ах, хороший занимался денек! Такой уж светлый, такой благостный… И чего ей, заразе, надо?.. В хороший дом пришла. Мужик не пьет, не бьет. Становись к плите, свари щей, а потом рисуй, сколько твоей душеньке угодно.

Душенька-то вот только… больная. И признайся себе, Михалыч: залечить ее раны тебе не под силу. Тут какое-то особое снадобье требуется, а ты его рецепта не знаешь…

Оглянулся – а она уже стоит на крыльце со своим драным чемоданишкой. Стоит и стоит. И чего медлит? Вышла – так иди, не дли муку.

– Михаил… можно, я напоследок водички из твоего колодца попью?

Как и в тот, в первый раз, он сказал:

– Чего же нельзя. Для того и сделано.

Пошли в огород. Звякая цепкой, Михалыч опустил и вынул ведро. Она зачерпнула кружкой.

– Хорошая у тебя вода, Михаил.

И вот это «Михаил», сказанное дважды, так резануло по сердцу, что он вдруг разозлился и пошел на грубость:

– Хорошая, говоришь? Ты могла бы каждый день ее пить. Вместо белой-то отравы.

И отвернулся.

А когда обернулся, увидел, что она уходит прочь. И опять его резануло чувство, которому он и названья не знал. Боль? Жалость? Одинокость? Все вместе… Стало трудно дышать.

Сделав над собой усилие, он все же набрал в грудь воздуха и выдохнул в два приема:

– Ми… лана…

Она замедлила шаг.

– Не уходи… Ты мне вернула… имя. Кто еще и когда назовет меня Михаилом?

Tags: Проза Project: Moloko Author: Моловцева Н.