— Степаныч, ну зачем тебе ребёнок малый, сам уже одной ногой там стоишь, — причитали бабы.
— А ну цыц, — строго сказал дед — от своей кровинки не откажусь! Как бы мне не сладко было, все для неё сделаю!
Степаныч, сколько его помнили местные жители, был одним из сторожил, все обо всех знал, а про него было неизвестно практически ничего. Женат ли был, детишки были ли — для всех оставалось загадкой.
Любили старика, мудрости у него учились, помогали, чем могли, вообщем так и жили, пока война не началась. Всех мужиков забрали на фронт, лишь старики, да мальчишки, подрастающие стали теперь женщинам опорой, да отрадой.
Однажды, Степаныч в город поехал ранним утром, сославшись на дела, а вернулся с годовалой девочкой, хотя она была настолько худенькой и миниатюрной, что точно сказать сколько ей могло быть примерно лет мало кто решался. Степаныч записал девочку Марьюшкой, в честь своей матери, а год рождения в метрике указал сорок первый…
По первости увязалась соседка Устинья за стариком, отдай мол дитя, бездетная я, приходить нянчить будешь, а мужчина ни в какую.
В первый же день накормил малышку молоком, нагрел воды, искупал, да уложил спать.
Бабы конечно дивились все, своих ведь не было, а тут так проворно ухаживал за малышкой, во дворе всегда вещи детские сушились, а сам бегал по домам, где что подсобить, хозяйке помочь, а ему кто молочко свежее для Машеньки, кто овощей, а кто одежду старую детскую, игрушки, так и жили.
По вечерам Степаныч выходил с Машенькой во двор, да затягивал песни, о жизни прежней, довоенной, о любви крепкой, о дружбе, такой, что на всю жизнь.
Девочка слушала деда внимательно, рассматривая голубыми, как чистое небо, глазками яблоньки под окошками, да Шарика в будке. А к осени зашагала она, крепко держась за дедову руку, в заботливо сплетенных им лаптях, чтоб не простудилась….
***
Время между тем бежало, год сменялся новым, полным надежд на возвращение любимых в усталых бабьих глазах. Марьюшка уже бегала за Степанычем по дворам, и напевала под нос строчки его песен, когда на горизонте появился первый, возвращающийся домой служивый, с тростью, прихрамывая на одну ногу, шёл муж Устиньи, Иван.
Деревенские, завидев мужчину, начали выходить из домов, кто улыбался, кто со слезами на глазах про своих расспрашивал, одна Устинья стояла у калитки, с сухими, запавшими от бессонных ночей глазами…Наконец воздух пронзил отчаянный женский крик:
— Ваня…родной!…
Следом стали возвращаться и другие мужчины — отцы да сыновья, жизнь потихоньку налаживалась, лишь не немногие, не дождавшиеся ещё ходили встречать, ждали, надеялись…
***
Тем временем Марья пошла в первый класс, но недолго радовался Степаныч. В первые же недели новая учительница начальных классов, присланная из райцентра, пришла в дом, огляделась да завела разговор:
— Прохор Степаныч, думаю девочке лучше будет в интернате, вы не думайте ничего, я желаю добра и вам и Марье…но…
— Какой интернат! — старик встал из-за стола — это при живом то деде! Что вы мелите? Что там хорошего для ребёнка? Жить среди чужих, когда тут каждая семья в деревне ей как родная, никто в беде не оставит, приласкает, накормит. Война сплотила всех! И пока я жив, даже не заикайтесь мне про свои интернаты. А я, знайте, намерен на ноги девчонку поставить, а уж потом соберусь и на покой!
Учительница вскочила, не найдя, что ответить, вытерла накатившуюся слезу и выбежала из дома. С тех пор больше никто об этом не заговаривал.
А девочка действительно смышленой оказалась, и мало того, что в учебе делала успехи, но и красиво, протяжно пела. Бывало выйдут они с дедом на закате из избы, сядут на крылечке, да затянут песню на два голоса, Степаныч выводит низким, грудным, а Марья высоко, звонко подхватывает, а потом сливаются голоса да так, что мурашки по телу бегут…
Около домика Степаныча в те вечера собирались соседи, служивые, да слушали, наслушаться не могли.
— Ты, доченька, не бросай пение,- говорил дед внучке, когда ей в колхозе предложили дояркой пойти работать, — дар это Божий, грамотно им распорядись…
Окончив школу поехала Марья в город дальше учиться, обещалась писать, да по возможности приезжать, навещать дедушку.
Следом за внучкой потухли глаза старика, как будто старость и немощь только и ждали этого часа, долг исполнен, пора…
Больше никто не слышал протяжных, красивых песен, исполняемых стариком, один путь проделывал он изо дня в день — на почту и обратно. Бывало принесёт письмо, написанное дрожащей старательной рукой, и не уходит, пока почтовая машина не отьедет в город. А ответ получит, засияют глаза лучиками счастья.
***
К зиме старик совсем слёг, Устинья дежурила у постели соседа, приносила горячей еды, и ходила теперь на почту сама.
Последнее письмо Степаныча писала под диктовку:
«Дорогая моя внученька! Не дождусь видимо тебя к каникулам не зимним, не серчай уж на старика.
А сказать тебе хочу, что держал давно на душе, но видно настало время — не родной я тебе, матушки твоей в войну ещё не стало, отец на фронте погиб, бабы местные тебя в приют снести хотели, только детишек там покинутых да брошенных тьма была, жалко мне стало, вымолил тебя, на колени встал…
Не должен был наверное сказывать, но я считаю должна ты правду знать, взрослая уже, поймёшь все. На сим прощаюсь. Твой дедушка Степаныч»
А через несколько дней старика не стало. Провожали всем селом, Марье отписали в город. Но приехала девушка только спустя три дня…бросилась к деду на могилку, зарыдала, долго ещё сидела подле, а потом полилась, словно ручей тонкая песня, та, что любил он больше всего в ее исполнении.
— Поёт, — произнесла тихо Устинья, утирая слезы — Степаныч просил напоследок, пусть послушает…
