В начале шестидесятых годов к нам в деревню прислали нового фельдшера, Алевтину Николаевну, Алю. Было ей, на ту пору лет двадцать пять-двадцать шесть. По нашим юношеским меркам много и даже очень много. Где она работала раньше и вообще, откуда она никто толком не знал. Сама же Аля об этом рассказывать не любила.
Поселилась она у бабки Федосьи, как раз через дорогу от фельдшерского пункта, клуба и библиотеки, где всегда и селились всякие заезжие специалисты: учителя, агрономы, киномеханики,
Фельдшером Аля оказалась очень хорошим и, главное, безотказным. В любое время дня и ночи она готова была идти по первому вызову к больному хоть на хутор, в подлесье, хоть на другой конец села, на Галерку.
Деревенские старики и старухи нарадоваться ею не могли: и уколы делает не больно, и в разговорах с ними внимательна и уступчива, не то, что прежние фельдшера, которые, случалось, шли к больному не сразу, ссылаясь на занятость, – не только на хутор или на Галерку, а даже в ближние к фельдшерскому пункту дома.
А уж об их разговорах и уколах и вовсе вспоминать не хочется: все на скорую руку, все впопыхах.
По вечерам Аля, как все деревенские жители, ходила в клуб в кино которое показывали через день, а после оставалась на танцы, быстро сдружившись с нашими девчонками.
Электрического света у нас тогда еще не было, а значит, не было ни радиолы, ни проигрывателя, уже входивших в моду в других местах. Танцевали мы по старинке под гармошку или под баян, простые, привычные нам, танцы: вальс, падеспань, польку или краковяк и «сербиянку с выходом».
Но пробовали уже и танго, переняв его музыку и движения из кино. Аля танцевать краковяк или «сербиянку с выходом» не умела, а может, просто стеснялась. Танцы это были веселые, задорные, там надо было не только танцевать, а еще и петь частушки-переклички то в общем кругу, то один на один с подружкой-соперницей или кавалером.
А вот вальсы и танго Аля танцевала много лучше нас. Деревенские наши, самые видные ребята, танцоры и кавалеры, особенно из тех, кто уже отслужил в армии, и кому пора было задумываться о женитьбе, наперебой приглашали Алю, часто даже забывая прежних своих невест и подружек.
Те, понятно, обижались на них, ревновали, тем более что особой девичьей красотой и статью Аля не отличалась.
Была девчонкой самой обыкновенной: русоволосой, сероглазой, роста чуть выше среднего, вот разве что прическу завела городскую, коротко постриженную, а наши невесты и подружки еще носили длинные тугие косы, в которые вплетали разноцветные ленты.
После танцев ребята, все так же наперебой, старались проводить Алю домой. Но она ни с одним не пошла, не посидела на лавочке возле дома бабки Федосьи, словно боялась обидеть какую-нибудь девчонку, отбить у нее давно приглянувшегося жениха. Девчонки это сразу оценили и еще больше сдружились с Алей.
Но вот однажды самый лучший наш баянист Толя Ткаченко, по деревенской кличке Тимта, который учился тогда в Черниговском музыкальном училище, прежде чем взять в руки баян, громко, на весь зал объявил:
– Белый танец!
Что такое «белый танец», мы уже знали и всегда с нетерпением ожидали его. Ведь одно дело, когда парень приглашает девчонку, и совсем иное, когда, наоборот, приглашает девчонка. Парень может пригласить на вальс одну девчонку, а на падеспань – другую, и ни о чем это еще не говорит, но если приглашает, делает выбор девчонка – это уже значит очень многое.
Первого попавшегося парня она приглашать не будет, а лишь того, кто ей давно нравится, по которому давно сохнет девичья ее неприкаянная душа. Если же «ее парня» кто-нибудь перехватит, то девчонка лучше незаметно постоит в уголке, но абы кого не пригласит, не даст ему легкомысленного намека.
Толя заиграл любимый у нас в те годы вальс «Амурские волны». Все девчонки стали поспешно разбирать кавалеров и уже кружиться с ними посреди зала, а Аля все еще стояла возле клубной сцены, то ли не решаясь, кого ей выбрать, то ли вообще и не думая танцевать этот, белый вальс «Амурские волны».
И вдруг она прошла через весь зал к стайке еще не разобранных ребят, что толпились возле кинобудки, и пригласила Алешу Беленького, самого неприметного нашего парня. Все удивились ее выбору, а ребята постарше, из недавно демобилизованных и еще ходивших в клуб в военной форме при значках и погонах, так даже и обиделись.
Действительно, обидеться было за что. Алеша Беленький во всем им проигрывал: был худой, нескладный, в армии еще не служил, не выучился даже на шофера или на тракториста, а работал в колхозе на рядовых повседневных работах, пахал на лошадях огороды, заготовлял в лесу жерди, косил сено.
Фамилия у Алеши была наша, самая обыкновенная – Ефименко. Но весь их род звали по-уличному Беленькими. Они и вправду были беленькими, белобрысыми, по виду своему отличимыми от остальных деревенских жителей, как будто какими-то пришлыми из других мест, пришельцами.
Алеша, ко всему, еще и при волнении довольно ощутимо заикался. Но вот же Аля почему-то выбрала именно его, отличила от всех прочих ребят.
Направляясь к Алеше через весь зал, она не заметила, что к нему, опоздав всего лишь на единое мгновение, устремилась было еще одна девчонка, Галя Филотова. Мы все знали, что Галя с Алешей дружили еще со школы, с седьмого класса.
Правда, дружили как-то странно: Галя тянулась к Алеше, всегда давала ему списывать контрольные по математике и даже обороняла от других ребят, если кто намеревался Алешу обидеть. А он не то чтобы сторонился Гали, но при ее появлении начинал краснеть, волноваться и заикался сильнее прежнего.
Пока Алеша и Аля танцевали «Амурские волны» кружились в самом центре зала, Галя обиженно стояла в уголке, так никого больше и не посмев пригласить. Ничего страшного из этого быстротечного танца Алеши и Али, наверное, не произошло бы.
Станцевали и разошлись, да, может, кто из девчонок и подсказал бы Але, что Алеша уже «занят», что он дружит с Галей Филотовой, вон она стоит, обижается в уголке. Но Толя Тимта в игре на баяне всегда был большой затейник и выдумщик, разойтись Але с Алешей не дал.
С вальса он вдруг перешел на танго, а потом и на падеспань, заставив их быть неразлучно едва ли не полвечера.
Мы заметили, что Аля с Алешей уже о чем-то разговаривают. Вернее, разговаривает одна Аля, что-то рассказывает Алеше, чему-то смеется, а он лишь отвечает на все ее вопросы, краснеет и часто сбивается с ритма.
Но может быть, и после этого, так надолго затянувшегося танца между Алей и Алешей ничего бы еще не произошло. Ну, поговорили, посмеялись (не танцевать же подряд три танца молча!), познакомились даже, в деревне ведь жить незнакомыми трудно.
А вот продолжилось бы это знакомство дальше или нет, еще неизвестно. Галя девчонка была отчаянная, и постоять за себя могла. Таясь в уголке, она, конечно, ожидала, что на следующий, уже простой, не «белый танец», Алеша непременно пригласит ее, и тогда все выяснится. Но Алеша пригласил Алю.
И не только на этот танец, а и на все остальные до самого конца вечера. Алю от себя он не отпускал ни на шаг. Да она и сама не отходила от него. Когда Толя Тимта опять объявлял «белый танец», Аля каждый раз успевала пригласить Алешу раньше, чем Галя или какая-нибудь иная девчонка.
Из клуба в тот вечер Аля с Алешей ушли вместе и долго сидели на лавочке возле дома бабки Федосьи.
А Галя ушла домой одна.
С этого вечера у Али с Алешей все и началось. В кино они теперь всегда сидели рядом на соседних скамейках, во время танцев тоже почти не разлучались, танцевали в паре и вальс, и танго, и даже краковяк, которому Алеша быстро Алю выучил.
На Галю же внимания он больше не обращал, как будто ее вовсе не существовало. По крайней мере, ни на один танец за все лето не пригласил.
Галя переживала, но сама подойти к Алеше тоже не решалась, не могла преодолеть девичьей своей гордости. Да и удобного к тому случая не было. Толя Тимта уехал в Чернигов в музыкальное училище, а другие наши деревенские гармонисты объявлять «белый танец» робели.
Но однажды Толя приехал на выходные дни домой, пришел в клуб и на радость всем нашим девчонкам едва ли не с первого танца заиграл «белый» вальс «Амурские волны».
Али в тот вечер в клубе не было, ее срочно вызвали к больному куда-то на хутор, и Галя, все же преодолев свою гордость, подошла к Алеше и пригласила его на танец. Он вначале вроде бы и шагнул к ней, подал даже руку, но потом, словно удержанный кем-то невидимым, остановился и, ни разу не заикнувшись, сказал:
– Я уже занят.
Галя вся в слезах выскочила из клуба, убежала на крылечко библиотеки и там затаилась. Когда мы обнаружили ее и попробовали утешать, она совсем разрыдалась, дала волю слезам, а потом вдруг насухо вытерла глаза и пригрозила:
– Отравлю я ее!
– Да ты что?! – испугались мы и опять, как могли, начали успокаивать ее, утешать. Но Галя и во второй раз повторила свою угрозу:
– Вот увидите, насобираю в лесу мухоморов и отравлю.
Передал ли кто Але эту страшную Галину угрозу или нет, неизвестно, но от Алеши она не отказалась.
Они по-прежнему встречались почти каждый день, ходили в кино, на танцы, допоздна сидели на лавочке, а к осени, когда пошли дожди, стали прятаться в фельдшерском пункте. Закрывались изнутри на крючок и ни разу не зажгли там лампу.
Чем бы закончилась их дружба, никто не знает, но поздней осенью Алешу Беленького призвали в армию. Я на его проводах не был, потому что ушел в армию на месяц раньше Алеши. Но мне рассказывали, что Галя на проводы действительно принесла баночку маринованных грибов-маслят.
Девчонки это заметили, и на всякий случай выставлять ее на стол забоялись. Когда же по обычаю все начали дарить новобранцу платочки, то Галя своего на тарелку не положила.
А Аля положила не только платочек, но еще и дорогостоящую электрическую бритву. На следующий день она провожала Алешу в город и возле военкомата, прощаясь, принародно поцеловала.
Через две недели от Алеши пришло домой письмо. Попал он служить за границу в Германию в летные войска и теперь учился там на шофера. Аля тоже начала ждать от Алеши письма. Но прошел и месяц, и другой, и третий, а письма все не было и не было.
Если бы письмо пришло, то наша почтарка Маруся о том непременно бы знала. А знала бы Маруся, то знало бы и все село. Женщиной она была говорливой, общительной, и где-нибудь да обмолвилась бы о переписке Алеши и Али. Но письма не было.
Тогда Аля раздобыла Алешин адрес и сама написала в Германию. Ответа она ждала терпеливо и безропотно. Но опять прошел и месяц, и другой, а ответа все не было.
Аля не выдержала и начала писать Алеше письма почти ежедневно, о чем все знали, потому что она опускала их в единственный на все село почтовый, ящик, который висел возле магазина.
Вынимала оттуда письма и увозила их в город на почту Маруся и уж, конечно, по говорливости своей, выдала кому-то тайну переписки. Но и на эти частые ежедневные Алины письма ответа от Алеши так и не пришло.
А вот Гале он неожиданно прислал свою фотографию с обычной в таких случаях, надписью: «На память Гале от Алексея в дни службы в армии». Фотографию эту я видел много лет спустя в доме у Гали, читал и надпись.
Алеше очень шла военная летная форма. Он возмужал, окреп, уже не выглядел таким нескладным. Письма же и Гале Алеша не написал. Вложил в конверт одну только фотографию – и все. Странный он все-таки был парень, этот Алеша Беленький. Странной была и Галя.
Не получив от Алеши письма (а только фотографию), она ничего ему не ответила, стала выжидать, не повинится ли он перед ней за все прежние обиды. Он не повинился.
Конечно, если бы Алеша служил где-нибудь в Союзе, то Аля, наверное, взяла бы отпуск и поехала к нему. Но он служил в Германии, а туда просто так не поедешь.
Аля терпела еще несколько месяцев, стала молчаливой, неразговорчивой, в кино и на танцах больше не появлялась, все вечера сидела в доме у бабки Федосьи. Поговаривали даже, что она собирается перевестись от нас куда-то в иное место.
Но никуда он не перевелась и, как после выяснилось, и не думала об этом. Подождав от Алеши еще дней десять какого-нибудь известия, она совершила совсем иное. Поздно вечером в самый разгар танцев Аля закрылась в медпункте и повесилась там на крючке, рядом с двенадцатилинейной керосиновой лампой.
Обнаружила ее на следующее утро санитарка и уборщица, деревенская наша пожилая женщина Опеньчиха. Тут же сообщили в милицию и райздрав, стали искать Алиных родителей. Но оказалось, что родителей у нее нет, они погибли во время войны, когда Аля была совсем маленькой, всего пятилетней. Жила она после и воспитывалась в детском доме где-то под Черниговом.
Похоронили Алю на краю соснового нашего кладбища в могиле без креста. Самоубийцам он не положен.
Первые годы за могилой ухаживали старики и старухи, помня, каким хорошим фельдшером была Аля, как легко и не больно делала уколы, как утешала их своими разговорами. Но постепенно старики и старухи повымерли. На ровесников же Алиных надежды было мало.
Одни разъехались из села, другие поженились, повыходили замуж, нарожали детей, им было не до чужих могил, за своими ухаживать некогда. О более молодых и вовсе говорить не приходится. Они Алю уже не помнили. Заброшенная ее могила постепенно заросла кустарником, сиренью и диким боярышником и почти сравнялась с землей.
У Алеши с Галей тоже ничего не сладилось. Писать они друг другу так и не стали, и у каждого из них сложилась своя, отдельная жизнь и судьба.
Алеша остался в армии на сверхсрочную, там женился, обзавелся семьей и за все эти годы приезжал, говорят, в село всего несколько раз, чтоб проведать совсем уже стареньких родителей, отца и мать. На Алиной могиле он не был, да и вряд ли нашел бы ее на кладбище среди зарослей без посторонней помощи.
Галя вышла замуж за нашего деревенского парня, Петра Дорошенко, который в те годы, когда приключилась вся история с Алей, отбывал службу на флоте. Они с Галей нарожали троих детей, жили в добром семейном ладу и согласии. Петр был человеком серьезным, основательным, работал в колхозе шофером.
Начальство его уважало и ценило. Много раз Петра избирали депутатом сельского совета, а это в деревне кое-что да значит. Галю Петр очень любил, в кино, на концертах или на каком ином деревенском празднике всегда появлялся только с ней и всегда звал ее по имени-отчеству, Галиной Васильевной, что в деревне случается редко.
Многие женщины завидовали Гале и в веселую минуту, на празднике, в перерыве между песнями говорили ей: «Хорошо, что ты не вышла замуж за этого беспутного Алешу Беленького». «Конечно, хорошо», – отвечала им Галя, но иногда, украдкой от Петра, вздыхала как-то странно и тяжело.
Изредка приезжая в село, я всегда заходил на кладбище, чтоб проведать свои родовые могилы. Приехал и в этом году, в самый канун Радоницы. Вооружившись граблями и лопатами, мы вдвоем с моим школьным товарищем Николаем пришли на кладбище и дружно принялись за уборку.
Николай сгребал многолетние листья, расчищал дорожки, а я вызвался носить из песчаного карьера, что был на самом краю кладбища, белый песок, чтоб посыпать им могильные холмики. Так у нас заведено.
Тропинка к карьеру бежала далеко обочь Алиной могилы, но я вдруг вспомнил о ней и решил заглянуть, хотя тоже боялся, что без посторонней помощи не найду ее.
И все же нашел, по верной примете, громадной, неохватной сосне, которая росла в изголовье могилы. Я ожидал увидеть холмик все таким же заброшенным, заросшим сиренью и диким боярышником и почти уже сравнявшимся с землей.
Но еще издалека я увидел совсем иное. Алина могила была обнесена металлической ажурной оградой, а в изголовье холмика, теснясь к сосне, стоял высокий надгробный памятник из белого мрамора.
Вверху, справа, на нем искусно был выбит портрет Али, а внизу стояли даты совсем коротенькой ее жизни – «1937-1963 гг.» – и надпись: «Прости нас всех, Аля».
Сердце у меня вздрогнуло, и я спросил у Николая, который тоже подошел к могиле, должно быть, устав работать в одиночку:
– Алексей?
– Нет, не Алексей, – сразу понял меня Николай.
– А кто же тогда?
– Галя, – немного помолчав, ответил Николай и рассказал обо всем подробно: – Добыла где-то Алину фотографию, заказала в Чернигове памятник и вот прошлой осенью установила его.
Опершись на ограду, мы долго стояли с Николаем возле могилы, запоздало коря себя в душе, что – вот надо же – за столько лет сами не додумались если не установить на Алиной могиле памятник, то хотя бы подравнять холмик, вырубить сорные побеги сирени и боярышника.
Стояли и вслед за Галей повторяли пришедшие ей в душу и сердце через столько лет слова: «Прости нас всех, Аля».
Прости всех до единого: и меня, и Николая, и Галю, и Алешу Беленького, которого когда-то так неосторожно пригласила на «белый танец». Прости и не держи на нас зла: мы были молоды и неразумны, теперь состарились и поумнели. А ты навсегда останешься молодой и любимой…
Project: Moloko Author: Евсеенко И.И.
