Саша поднял кроватку, поставил ее полозками на плечи и зашагал вдоль заборов и палисадов.
«Ну, вот, — радостно думал он, — сделано дело», — и не понимал своей радости. А всего-то и было — заказал кроватку и получил. Такая вот малость, но у малости этой, корни были глубокие — так много всего предшествовало им. Сейчас вот оно завершилось. А еще когда началось…
Прощаясь уже, отступив в глубину коридора, Юля вдруг заговорила о кроватке. Голос жены и без того был тих и слаб, да она еще и торопилась сказать, умолкая и замирая вся от нового приступа схваток.
Саша плохо ее слышал и плохо понимал. Ему казалось, в такую минуту надо говорить о другом чем-то, самом важном. Он подметил, что жене уже не так страшно, как полчаса назад, дома, говорил самое важное:
— Все будет хорошо, ведь я люблю тебя. Ты помни об этом, и все будет нормально…
— Ага, — машинально кивала она, ничуть об этом не думая, не замечая, что Саша говорит ей самые лучшие слова на свете, и опять заводила о своем — о кроватке. — Ту, магазинную, не покупай, ее качать нельзя, и она скучная, Руслану в ней будет не весело… Ты закажи мастеру какому-нибудь, ладно? Постарайся. Она должна быть красивой…
Из ванной вышла старая невзрачная санитарка, остановилась в дверном проеме.
— Ты не тяни, милая, у меня и окромя забот много…
— До ночи мне, что ли, дожидаться? — поторопила их санитарка. — Ты уйдешь — и она пойдет.
Саша повторил свое «я люблю тебя» и ушел с тягостным сердцем. По телефону Саше ответили, что у Юли еще не роды и неизвестно, когда точно они будут. Тогда-то он, чтобы отвлечься, и стал думать о кроватке.
Он думал об этом давно, загодя, и однажды облюбовал уже магазинную, с полосатым матрасиком, привел Юлю — поглядеть. Та пошла неохотно, и кроватка ей не понравилась.
— Качать нельзя.
— Качать вредно, — напомнил Саша. Он все делал наперед, и книгу о воспитании грудного ребенка прочитал раньше жены.
— Ладно, — сказала Юля, — успеется еще.
— Чудачка, они не всегда бывают, я у продавцов спрашивал.
— Успеем, — твердо повторила Юля.
Юля жила в родильном отделении больницы и по вечерам ускользала из палаты в красный уголок смотреть телевизор. Дежурные медсестры жаловались, что она не подчиняется режиму.
Все они успели за недолгое время узнать и Сашу — ежедневно видели его с Юлей в садике перед больницей. Они жалели его: как он, тихий да скромный, уживается с такой «характерной»?
Матери бывали у Юли каждый день, попеременно или вместе, носили ей домашние компоты и варенья и — тайком от врачей — малосольные огурцы. Из-за непредвиденной задержки опять всплыл было заглохший семейный спор о том, кого ждать — Руслана или Людмилу.
Саша было все равно кто родится, лишь бы поскорей решилось. Хуже нет — без конца ждать…» И смотрел на скрипку и смычок жены, которые, казалось, не меньше истомились по своей хозяйке. «Скорей бы…»
В теплый золотой день бабьего лета распахнулась дверь необыкновенно широко, в проеме ее выросла красная, запыхавшаяся, растроганная теща. Она мгновенно оказалась возле зятя, обняла его протянутыми руками и чмокнула в щеку.
— Ну, отец, поздравляю… С дочкой… С Людмилкой… Все хорошо.
Саша сидел на диване и растерянно хлопал глазами. Он еще не совсем проснулся, да и странно просто, прозаично как-то случилось это долгожданное, счастливое.
— Так я побегу к ней, а?
Завтра уж, завтра. Теперь она, родимая, отдыхать будет. На работу-то не пойдешь, что ли?
— Ну, раз к ней не надо, пойду. Или как?
В этот вечер Сашу на работе все поздравляли. Он добежал до ближнего дежурного магазина.
— Дочь у меня родилась, событие, — сказал он смущенно и тут только, у прилавка, испытал всю радость эту в полное сердце. За столиком в углу аппаратной, под стрекот проектора они скромно, по-товарищески отметили рождение нового человека. Поговорили о том, что в двухтысячном году Людмилке будет примерно столько же лет, сколько теперь Саше.
— Пусть будет счастлива, — сказал, принимая стакан с красным портвейном, старший киномеханик Панин, пожилой уже, седеющий человек. — Пусть войны не будет и на ее веку…
— Вот теперь уж кроватку непременно надо, — вырвалось не к месту у Саши, и он мигом, не раздумывая, понял, что это дело с кроваткой — решающее, вроде экзамена, что, коли сладит он с ним, то, значит, мужчина, значит — все сумеет и сможет.
— А что, не нашел умельца?
— Не нашел.
— Ну, а если все-таки магазинную взять? Она удобная.
— Я уж думал. Как раз теперь в магазинах их нет, кончились.
— Беда, — сказал Панин. — Уж для нового-то человека все должно быть, правда?.. А жена у тебя с фантазией… Ну, ничего, один не найдешь — всем миром поищем.
Жена посылала Саше коротенькие записки на лекарственных бланках: «Мы очень любим тебя и скучаем».
«Сходи в библиотеку и возьми нам книгу про Моцарта, там знают какую. А ты как без нас, а? Подумать только — через семь лет я буду учить ее музыке! Это кажется так близко».
«Папка, готовься. Мы скоро пожалуем».
А он все еще не был готов, кроватки, самого главного, не было.
Случай выручил. Как-то Саша шел с очередной передачей — яблоки, банка березового сока, белье, зеркальце и расческа. Его окликнули больные, сидевшие на скамейке под липами. Двое из них играли в шахматы, остальные вполглаза наблюдали за партией.
— Где твоя-то? Чтой-то не видать, — спросил высокий костлявый человек. — Спокойно все матчи глядим. Неужто родила?
— Родила.
— Ишь ты. И кого?
— Дочь.
— Это неплохо, — одобрил больной. — Когда первая девочка, это удобно. Будет вторым мальчик, она и понянькается с ним, и по хозяйству поможет.
— Мы так далеко не заглядываем, — улыбнулся Саша и вздохнул.
— А чего невеселый, а?
— Забота есть.
— Э, милый, это ли забота. У тебя их теперь на целую жизнь хватит. Няньку, что ли, надо?
— Няньки найдутся, кроватку.
— Чего же проще? Сходил да купил.
— Сходил — с пустом пришел. Как раз их нет…
— А столяра знакомые есть?
— Нет.
— Мужики, кто доброго столяра знает?
Больные стали припоминать знакомых столяров.
— Вот что, — отвлекся от шахмат один из игравших — круглолицый, большерукий, с выпуклыми глазами. — К Пахомычу сходи.
— Мне хорошего надо.
— Он хороший. Модельщиком был у нас в литейном. Сейчас на отдыхе. Он что хочешь сделает. А живет на Шевченковской улице. Скажи — Боря Гудков присоветовал. Привет передавай.
— Ладно, скажу. Спасибо, — обрадовался Саша и побежал к тому корпусу, где было родильное отделение.
Пожилая нянечка взяла его «гостинцы», ушла и минут через десять вернулась, вынесла пустые банки, бутылки из-под лимонада и записочку.
— Зайди на ту сторону и наверх посмотри, — прибавила она.
Саша обогнул здание, остановился под окнами и поотступил на несколько шагов, чтобы видеть все окна. Раздался стук — дребезжащий, по стеклу, и в среднем верхнем окне появился маленький белый кокон, вроде спеленутой куклы.
Из-за куколки выглянуло глазастенькое, родное, довольное лицо Юли. Спеленутая куколка поднялась повыше и приблизилась, Саша всматривался в эту куколку — ведь это его дочь. Он подумал: совсем крохотное, беспомощное существо.
— Какая она крохотная… Личико не больше вот этого яблока, красненькое… А я уже без памяти люблю ее, так люблю, что страшно этой любви: ведь сердце разорвется, если вдруг что-то с ней… Нет,- нет, — ничего такого просто не должно быть, иначе как жить тогда?..
В четверг у Саши был выходной, и он с утра отправился к Пахомычу.
В доме его встретила заносчивая, поджарая, точно оса, девчонка в джинсах и свитере. Узнав, кто нужен, пошла в переднюю, потом еще в одну, боковую комнату, и оттуда донесся ее голос:
— Дед, а дед… Да вставай, пришли к тебе.
— Кто там еще? — вяло и сонно заворчал дед.
— Один молодой-красивый.
Ворчанье сменилось кряхтеньем, кашлем, и наконец, ширкая валенками, вышел заспанный, всклокоченный, сутулый человек. Он остановился перед Сашей, вопросительно и скучно глядя ему в лицо мутными глазками и двигая бровями, может, старался припомнить, где видел его прежде.
— Чего тебе?
— Я насчет кроватки.
— Чего?
— Нам кроватка нужна, детская.
— Это не ко мне, — сказал старик, повернулся к гостю спиной и, взяв с плиты папиросы и спички, закурил.
— Да нет, к вам. Мне Гудков посоветовал, Борис.
— Кто?
— Гудков.
— Откуда его знаешь?
— Так, знаю…
В хмуром лице старика как будто прояснилось что-то, хотя оно оставалось все таким же мятым и недовольным.
— Кроватку, говоришь?
— Ага. Для девочки.
— Твоей?
— Ага.
— Я уж зарекся чужим-то делать. Что только по дому. Ну, ладно, раз Борька направил, так и быть… Через два дня приди.
— И все?
— А чего еще? — удивился Пахомыч.
— Ну, хоть спросили бы, какая нужна.
Старик фыркнул.
— Какая нужна. Будто я их сроду не делал. Я все делал, а кроватки эти… Сказал — сделаю.
Саша простился. Он шел все под тем же моросящим дождем.
В доме, в небольшой комнате, сделали перестановку: перенесли туда кровать молодых, туалетный столик и увеличенную свадебную фотографию Саши и Юли, купили и туда же поставили электрокамин, хотя эта комната была самой теплой. Теща раздобыла эмалированную детскую ванну и торжественно вручила Саше.
— Ну, зятек, помогать купать будешь. Серьезная жизнь у вас начинается.
— А была разве не серьезная? — подзадорил ее Саша.
— В удовольствие была. Медовая. Теперь заботы пойдут. На иных так они наваливаются, что дух не переведут, вся любовь на этом кончается. Мы, конечно, поможем, но главное-то в вас. Как дадите трещинку, так оно и пойдет врозь.
— Ничего, склеим.
— Вот-вот…
Тесть свою речь вел: уговаривал по грибы махнуть — «Юльке в охотку будут…».
— Дыши, покуда вольный, — посмеивался тесть. — И не очень им поддавайся. Ох, выгодная им эта пора! Так и норовят оседлать нашего брата покрепче, а мы в этот момент слабые, вроде мухи осенней. А по грибки давай сходим. Надоело мне здесь сидеть, как сычу…
Саша всех слушал, посмеивался и тайком перечитывал записочки Юли. Берег их, знал, что и это не повторится, даже если и еще будут дети, — не повторится так вот светло, тревожно-радостно, полно.
«Мы днями будем, — писала Юля. — Раньше бы вышли, да стульчик у нас расстроился, это оттого, что яблоками вы меня закормили. Пока не носите…» «А у нас волоски темные, длинненькие. Знаешь, от нее тобой пахнет. Чудно, правда?»
Саше вот это, последнее, тоже удивительно было, но он, думая о Людмиле, решил, что Юле просто чудится его запах — так она соскучилась по нему.
И он ведь тоже скучал крепко, когда проходил мимо детской музыкальной школы, тянуло зайти и чуть ли не верилось, что, открыв дверь с табличкой «Класс скрипки. Преподаватель Ю. Селезнева», он непременно увидит Юлю.
В воскресенье он отпросился у старшего киномеханика с детского сеанса и поспешил к Пахомычу. Тот сам открыл на его звонок, отводя глаза, поздоровался.
— Ладно, пойдем…
И зашагал впереди Саши к сараю. Саша остановился на порожке и среди стружек, опилок, досок увидел коричневую невзрачную копию той, магазинной.
Он долго и молча смотрел на эту кроватку для Людмилы, хотя и смотреть было нечего, и все тяжелей ему делалось, как будто обидели его дочь на первых же днях жизни. «Наверно, и краска-то для пола, похожа», — подумал он.
— Ну? — поторопил Пахомыч и неопределенно уставился куда-то в угол двора. Саша вздохнул. Теперь он должен был обидеть, должен, чтобы заступиться за Людмилку.
— Понимаете, не то.
— Как не то? Кроватка, не шкаф же.
— Кроватка, — согласился Саша с неловким, но сильным чувством правоты своей. — На базаре ее, может, и купят…
— Ты заказывал.
— Я не такую просил.
Он при этом тоже не смотрел на столяра, и говорили оба почти отворотись друг от друга.
— Как — не такую?
— Не такую.
Пахомыч запыхтел, как закипающий самовар.
— Слушай, стар я шутки-то шутить! Какого еще ляда тебе?
— Вы лучше можете, много лучше, — виновато и убежденно сказал Саша и увидел наконец маленькие потемневшие глазки старика. — Я не верю, что это ваша работа. И Людмилка не поверит, когда вырастет, когда покажу я ей это: вот, мол, Пахомыч сделал… А Юля непременно ругать будет: «Хуже мастера не нашел…»
Один бог знает, как он до Людмилки додумался, как осмелился выложить все это. Старик вдруг покраснел, он очень сложно выругался, плюнул себе под ноги и заковылял к дому. Дверь так за ним хлопнула, что весь дом вздрогнул — от нижних венцов до конька крыши.
«Нехорошо получилось, — казнился Саша, в растерянности переминаясь у сарая и глядя на корявую копию магазинной кроватки. — Но не могу я ее взять. Я тут за Юлю и за Людмилку и если возьму, то предам их…»
На крыльце появилась Элка, все в тех же джинсах и свитере, вытянулась в струнку, оглядывая через палисад улицу, затем обернулась на двор и заметила Сашу.
— Привет, — сказала, сходя к нему по ступенькам и внимательно оглядывая коричневыми, сумрачными глазами. — Чего деда-то завел? Он там тигрой ходит.
— Да вот, — Саша поежился, не закончил и показал на кроватку.
Элка подошла ближе, заглянула в сарай и без заминки, просто сказала то, на что не решился он:
— Халтура. И на пол-литру не потянет.
— Чего? — удивился Саша.
— Такая единица измерения у деда — пол-литра.
— Как теперь быть, ума не приложу…
— Да уж, — подтвердила девушка, и легкая усмешка обозначилась в уголках ее губ. — Тут или — или… Или дед эту по палочке разберет и напьется, или по палочке разберет и не напьется — как повернет его, но разберет непременно… Загляни завтра на всякий случай. Авось поостынет и сговоритесь.
— А может такое быть?
— Все может быть, — внушительно ответила Элка. — Уходи, а я пойду его усмирять, он только меня слушается…
В аппаратной Сашу первым делом спросили: «Ну, как?» — и киномеханик Маятников, страстный поклонник цыганской музыки, даже магнитофон остановил. Саша ответил.
— Ишь ты, — серьезно и одобрительно сказал Панин. — Так и выложил?
— Ага.
— Ну, с тобой можно ходить в разведку.
— Да что там, — смутился Саша.
— Не, — возразил Панин, — ты не спорь. Смелость и в малом деле дорого стоит…
На следующий день в расписном тереме на Шевченковской улице его встретила сама хозяйка — седенькая, круглая, мирная, полная противоположность угловатому вспыльчивому Пахомычу.
А. — улыбнулась, взглянув на Сашу из приоткрытой двери. — Сделал, сделал. — Она пошла впереди, переваливаясь слегка, как гусыня. — Всю ночь колдовал, вон и лампу-переноску там оставил, — кивнула на электрический шнур, тянувшийся от дома к сараю. — Не знаю, когда и пришел. Спит сейчас, как Аника-воин…
Саша, не совсем еще понимая, что его ждет, следовал за хозяйкой. Он остановился у двери и, когда та распахнулась, заглянул в сарай, ожидая увидеть все ту же, вчерашнюю, ну, может, чуть получше.
А там среди стружек и темных досок, среди бросовых ящиков, бочек, сияла, пылала алыми маками чудо-игрушка. Саша так и ахнул — он подобного и во сне не видел. А хозяйка тоже любовалась кроваткой.
— Он такую для нашего первенца делал, для Володи, — сказала она и вздохнула. — И Гера в ней вырастал, и Таня… Да, внучка вам кланяться велела. «Молодец, — говорит, — деда на место поставил». Мы-то уж и не перечим ему, а, видно, надо…
Саша все не мог глаз оторвать от колыбельки. Наконец шагнул в сарай, потрогал кроватку, покачал. Когда обернулся, чтобы сказать хозяйке, как доволен он, той уже не было во дворе.
Он вынес кроватку на улицу, неловко потоптался возле: вдруг стыдно стало идти в дом и предлагать деньги. Чувствовал, что унизит этим, любыми деньгами, и Пахомыча, и близких его унизит.
Саша комкал в ладони деньги, те самые, которые должен был Пахомычу за работу, наконец добавил к ним пятерку. Но и это не придало ему храбрости, и он, помедлив, зашел в сарай, положил деньги на верстачок и прижал их рубанком, в зазоре которого засел широкий, медовый, прозрачный завиток стружки.
Так-то лучше всего, и будет помнить он Пахомыча долго, даже и тогда, когда того уж и не станет на свете…
Он поставил кроватку полозками на плечи и вышел со двора.
Перевалив через железнодорожную насыпь, Саша решил отдохнуть и поставил кроватку на землю. Опять ее качнул — хорошо качается, лучше, чем в сарае — там стружки и опилки мешали.
Саша нес расписную кроватку через полуденный, сентябрьский, пестрый город. Остановил его невысокий, чернявый и смуглый, цыганистый парень. Издали заметил, свернул с дороги.
— Продай, а? Будь человеком.
— Не могу, извини…
— Я три красненьких дам.
— Да хоть десять. Ей цены нет.
— Загляденье, — сказал парень и пошел себе дальше, но оглянулся раза два или три, напоследок покачал головой.
Настал день, когда Саша привез жену с дочкой домой. Зашла Юля в комнату и увидев детскую кроватку, так и ахнула: — Сашенька, какой ты молодец! Какая красота! Ты самый лучший папа и муж!
Саша, увидев свою доченьку подумал: — все в ней, крохотной есть — и прошлое, и настоящее, и возможное, беспредельное будущее…
Вот так всю жизнь Саша оберегал свою любимую жену и доченьку — Людмилку!
